— Настоящий цирковой слон или морской тюлень, — заметила Игренева.

Девочки смеялись. Но мне нисколько не было смешно. Все во мне протестовало, я чувствовала, что закипаю негодованием…

Она не смеет так, не смеет!

Не раздумывая, я проворно вскочила с постели и, как была — в сорочке и босая, кинулась к командирше этой экзекуции:

— Слушайте! Не смейте так! Я не позволю вам глумиться над ней! Понимаете, не позволю! — закричала я, задыхаясь от охватившего меня волнения.

На бледном лице Лидии появилась презрительная гримаса, зеленые глаза сузились и потемнели. Крупные яркие губы, резко выделяясь на матово-бледном лице, скривились в усмешке.

— Самозванная княжна, вы суетесь не в свое дело! — отчеканивая каждое слово, произнесла Рамзай, наградив меня уничтожающим взглядом.

— Не смейте говорить так! — кричала я, окончательно теряя самообладание. — Мое имя бек-Израэл и — оставьте меня в покое.

— Вас никто не трогает. И мне до вас нет никакого дела! — с неподражаемым высокомерием произнесла баронесса и окинула мою фигуру таким насмешливым взглядом, что я готова была провалиться сквозь землю.

Она стояла передо мной — стройная, темноволосая, презрительно щуря глаза, с бледным гордым лицом. Я в своей короткой сорочке, босая, чужая всем — каким ничтожеством, должно быть, я выглядела в сравнении с ней!..

Меня окружали вызывающе недоброжелательные лица. Моего единственного друга, Милы Перской, среди девочек не было: она крепко спала, не слыша ни звонка, ни шума, свернувшись калачиком на своей постели. Но отступать я не привыкла. И хватаясь, как утопающий за соломинку, за последнее средство, я кинулась к жертве насмешниц:

— Пуд! Пуд! Неужели у вас нет самолюбия? Как вам не совестно выступать в этой шутовской роли? У вас нет ни на волос гордости, Пуд! — кричала я.

Толстуха подняла на меня заплывшие жиром глазки, и я прочла в них… Нет, отнюдь не благодарность за заступничество, — точно такую же враждебность, какая была во взглядах девочек, чьей потехе я помешала.

С минуту она молчала, потом толстые губы этой ходячей тумбы раскрылись:

— Убирайтесь! Чего вы, право… суетесь… никто не просит. Испортите все дело только. Отстаньте… Не даром же я это… Мне Рамзай сочинение немцу напишет. А вас никто не просит соваться, да!

И куда только подевалась обычная апатия флегматичной толстухи — Пуд демонстративно отвернулась от меня, снова вошла в круг и встала в позу. Гребенки запиликали плясовую, девочки захохотали, и невольница-плясунья закружилась на месте с грацией резвящегося гиппопотама…

В зеленых глазах Лидии Рамзай потухли вспыхнувшие было злые огоньки.

— Великодушная баронесса, вы, оказывается, ангажируете шутов за доставленные услуги! — отпарировала я и прошла мимо побледневшей от гнева Лидии с гордо поднятой головой.

Глава четвертая

ФРЕЙЛИН ЛИНДЕР. ГАРДЕРОБНАЯ. ЗОЛУШКА

— В пары, mesdames! На молитву! Скорее, пожалуйста, скорее, — послышался с порога дортуара пронзительный резкий голос, и я увидела худенькое, бесцветное существо с мелкими, точно приклеенными ко лбу кудельками, в синем форменном платье. Безразличие и усталость навсегда, казалось, застыли в чертах ее невыразительного, словно бы вылинявшего лица.

— Фрейлен Линдер, немецкая дама, — сообщила Перская, вставая в пару со мной. — Ее у нас зовут «финка», — добавила она, взяв меня под руку, как этого требовал институтский этикет.

— Новая воспитанница? — спросила «финка» по-немецки, подойдя ко мне.

— Да! — отвечала я, приседая.

— Надо отвечать: «Да, фрейлен!» — невозмутимо поправила она и добавила, переходя на русский язык, безнадежно усталым тоном, — после чая вы пойдете в гардеробную. Вас переоденут во все казенное.

— Да, фрейлен! — коротко согласилась я.

Пары двинулись и, выйдя из дортуара, миновали умывальную, верхний коридор, спустились по лестнице в нижний этаж здания и вошли в столовую — длинную комнату, сплошь уставленную столами.

Младший, седьмой класс, толпился у дверей столовой, уступая нам дорогу.

— Люда! Люда! Здравствуй! — окликнула я свою названную сестру.

— Нина! Милая! Ну как ты, привыкаешь?

— Привыкает понемножку, душечка мадемуазель! — выкрикнула за меня Мила Перская.

И, наклонившись ко мне, пылко зашептала, не сводя с Люды восхищенных глаз:

— Вот прелесть! Вот ангел! Божественная! Какие счастливицы эти седьмушки! Если бы она была у нас — вместо «финки» или «жабы»! Весь класс обожал бы ее! Я ничего не видела до сих пор лучшего в наших стенах: ты и она! Она и ты! О, как я люблю вас обеих!

— А Рамзай? — вырвалось у меня неосторожно.

— Рамзай? — переспросила Мила удивленно. — Ах, ты не знаешь Рамзай, Нина! Половина класса обожает ее, тогда как остальные ненавидят всей душой.

— Разве она злая? — спросила я, рассчитывая, что разговорчивая Мила хотя бы отчасти удовлетворит мое любопытство.

— Бог ее знает. Она воплощенная загадка… То бессердечная, то сама доброта. Дикая какая-то! Впрочем, ей это простительно. Она, говорят, кумир семьи, и очень богатой семьи вдобавок! — подчеркнула девочка.

— Она часто издевается над беднягой Пуд? — не отступала я.

— И не только над Пуд. И, заметь, никогда не делает это так, спроста! Пуд достается за сочинения и переводы, которые Рамзай пишет за эту лентяйку, а другим…

Подошедшая фрейлин Линдер помешала продолжению нашего разговора, напомнив, что после молитвы и чая я должна поспешить в институтскую гардеробную и сменить, наконец, собственное платье на форменное.

Заставив себя проглотить горячую коричневую бурду, лишь по какому-то недоразумению именуемую чаем, я отправилась исполнять приказание классной дамы.

Марина Волховская, стоявшая со мной рядом на молитве, проводила меня до дверей гардеробной, где работали девушки-портнихи в одинаковых полосатых платьях.

— Здесь вам дадут все казенное, — объяснила невозмутимая Марина и, покровительственно кивнув, удалилась, предоставив меня обитательницам гардеробной.

В каких-нибудь полчаса «полосатые» девушки и их начальница, гардеробная дама, безжалостно покончили с моим прежним обличием, — своеобразным и привлекательным, по отзывам множества людей.

В ужасе отшатнулась я от зеркала, отражавшего невозможную уродину!

Зеленое камлотовое платье, стоящее вокруг меня парусом, белый передник, неуклюжая пелеринка и длинные белые трубочки — «манжи», на институтском жаргоне…

Девушки-портнихи не разделяли, однако, моего мнения.

— Очень хорошенькие барышни! — произнесла одна из них, стройная, ясноглазая красавица, похожая скорее на «сиятельную аристократку», нежели на горничную-портниху, «полосатку», как их называли институтки. Такой красавицы мне еще не приходилось встречать!

— Нет, какое! — отмахнулась я. — Что за хорошенькая в этом виде! А вот вы — вы прелесть что такое! Картинка! Право! — искренне любуясь ею, говорила я.

— Ну, уж будет вам насмешничать! И вы туда же! Довольно я от баронессы терплю! — надула малиновые губки девушка, которую звали Аннушкой.

— От какой баронессы? — полюбопытствовала я.

— Да барышня Рамзай нашу Нюшку преследует! — ответила за подругу черноглазая Акуля, товарка и соседка Аннушки.

«Вот как! И тут, значит, поспела!» — мысленно отметила я, живо представив высокую тоненькую девочку с насмешливо-гордым лицом и зелеными глазами.

Я вышла из гардеробной, путаясь и поминутно спотыкаясь в непривычно длинном подоле, и пустилась в путь по этажам и коридорам, тщетно пытаясь угадать дорогу, ведущую в класс.